Как закончился мой давний роман с оружием

http://www.inosmi.ru/world/20120731/195767174.html

Я вырос в доме, в котором было много оружия. Оно было естественной частью повседневной жизни, как велосипеды или столовое серебро. Я думал, что когда-нибудь передам «стволы» своим детям, как было принято у мужчин в нашей семье. Но я больше не могу игнорировать очевидное: условия, которые некогда делали приобретение оружия обрядом посвящения для американских мужчин, изменились.

Мой отец был отличным стрелком и коллекционировал оружие, а я уже в шесть лет был чем-то вроде финской девочки-охотницы, которую Сирша Ронан (Saoirse Ronan) играла в фильме «Ханна» («Hanna»), вышедшем в прошлом году. К четвертому классу я умел разбирать, чистить и собирать несколько типов револьверов, полуавтоматических пистолетов и винтовок. Я хорошо разбирался в патронах. Я знал, как дышать, нажимая на спуск, чтобы повысить точность стрельбы.


Одно из моих первых воспоминаний – это тир. Мне было пять, может быть шесть лет, когда мой отец привез туда нашу семью на коричневом Volkswagen Rabbit. Было ранее утро. Внутри было очень холодно. Я повернулся к папе, только что давшему мне револьвер, и он пришел в ярость: «Никогда не направляй ни на кого оружие! Только на цель!» В дальнейшем он уточнил это правило: никогда не направляй оружие на того, кого ты не собираешься убивать.

Для ребенка тир – негостеприимное место. Представьте себе большое бетонное помещение с усыпанным латунными гильзами полом, освещенное несколькими одинокими лампочками. Других стрелков не видно за стенами кабин, поэтому каждый выстрел звучит неожиданно. Вытесняемый воздух позволяет почувствовать физическую мощь выстрелов. Отдача заставляет оружие скакать каждый раз вверх и назад. Если оно полуавтоматическое, стреляные гильзы выскакивают из него горячими, и иногда слегка обжигают, попадая по лицу или по рукам.

В целом все это заставляет нервничать, и, чтобы попасть по мишени, приходится себя обуздывать. Нервное состояние сохраняется, и когда ты уже едешь домой в кажущемся нереальном после тира солнечном свете, все еще ощущая в носу приятный запах пороха.

Приехав домой, мы с отцом сразу же брали тряпки, растворители и ружейное масло. Точно самураи, мы ухаживали за своим оружием - брали по очереди каждый «ствол», проверяли, не заряжен ли он, и затем разбирали его. Мы очищали от остатков пороха ударники и барабаны. Мы проталкивали пропитанную растворителем ткань сквозь каналы стволов, пока не становились видны крошечные винтовые канавки. Затем мы протирали поверхность промасленной тряпкой.

Не торопясь, мы собирали оружие. Его части при соединении вкусно щелкали, издавая тот самый звук передергиваемого затвора, который можно услышать в кино. Эта объектно-ориентированная и ремесленническая часть мужского опыта была очень приятной. Она позволяла после стрельбы оценить вызывающую трепет мощь оружия на другом, новом уровне.

Когда я был ребенком, оружие ассоциировалось у меня с безопасностью, с правом без страха жить в своем доме. Я был убежден, что чужакам нельзя доверять. У нас под домом было противорадиационное укрытие – жутковатый пахнущий плесенью подвал с покупными и домашними консервами на полках. Мой отец прикрепил кобуру у себя за кроватью, чтобы револьвер можно было достать, просто свесив руку. Этот револьвер был заряжен пятью пулями, и боек был установлен напротив пустой каморы – таким образом, если бы оружие упало, выстрела бы не последовало (да, папа заботился об оружейной безопасности).

Повзрослев, я чувствовал себя неуютно в жилье, в котором не было оружия. Мне сразу вспоминались ужастики из журнала НСА The American Rifleman, выбиравшего и перепечатывавшего газетные статьи о попытках проникновения в чужие дома, сорвавшихся только благодаря наличию у хозяев огнестрельного оружия, и мне хотелось, чтобы у меня тоже был «ствол». Когда в 20 лет я им обзавелся, я, наконец, смог спать спокойно. Когда я слышал скрипы и странные звуки в чикагском доме, который снимали мы с приятелями, я не боялся. Я чувствовал, что контролирую ситуацию.

Однако, со временем мне становилось все труднее примирить все это с растущим в США количеством убийств. Стрелок из Виргинского политеха. Женщина из Университета Алабамы, перестрелявшая нескольких коллег, когда с ней отказались заключить постоянный контракт. Убийцы из «Колумбайна». Вашингтонский снайпер. Убийца из Форт-Худа. Выражение «опочтареть», возникшее после того, как в 1980-х и 1990-х была отмечена целая череда случаев, когда почтовые или офисные работники открывали огонь прямо на службе.

Не забудем и о стрельбе из автомобилей, о случайных убийствах, о школьниках, застреленных шальными пулями. Статистика начала говорить сама за себя: каждый год от огнестрельного оружия в США гибнет 30 000 человек и отмечается 300 000 нападений с использованием огнестрельного оружия. Как заявил в своем великолепном комментарии ведущий с телеканала PBS Билл Мойерс (Bill Moyers) - в США было застрелено намного больше американцев, чем погибло во всех наших войнах вместе взятых.

Несколько лет назад на меня и мою тогдашнюю девушку напал на улице вооруженный грабитель. Дело происходило в одном квартале от полицейского участка и в двух кварталах от моего дома. Несмотря на то, что дать мы ему смогли только 10 долларов, он любезно согласился не стрелять в нас из своего черного пистолета калибром в 9 миллиметров, которым он махал у нас перед лицами. Его так и не поймали. Сторонники скрытого ношения, конечно, сказали бы, что будь у меня при себе спрятанный короткоствольный револьвер, все сложилось бы иначе. Но этот беспечный киношный подход игнорирует тот факт, что я всю жизнь потом помнил бы, как убил незнакомца, из-за 10 долларов. (Впрочем, Бернард Гетц (Bernhard Goetz), застреливший четырех грабителей в нью-йоркском метро, попал во множество песен в стиле хип-хоп, так что, возможно, мне повезло бы в рэп-индустрии.)

Каждый раз, когда в Америке происходит очередная бойня с применением огнестрельного оружия, СМИ "всплескивают руками" и призывают ввести умеренные ограничения. НСА тут же встает в защитную стойку, а из блогосферы "выскакивают" толпы сторонников неограниченного применения Второй поправки, которые демонстрируют убежденность религиозных фанатиков и сомнительные знания школьников, вынужденных посещать дополнительные занятия по обществознанию.

Американское общество больше не справляется с ответственностью, которую налагает частное владение оружием – это печально, но это факт. Мы утратили те внутренние гироскопы, которые позволяли нам следить за собой и своим поведением. Нам нужно ужесточить законы о владении оружием и ввести не только проверку личных данных покупателя оружия, но и проверку его душевного здоровья, а также обязательное обучение. Требования для приобретения оружия должны быть, как минимум, не ниже, чем для получения водительских прав. Вместо этого, даже люди из правительственного списка подозреваемых в терроризме юридически вправе покупать огнестрельное оружие.

По очевидным причинам, смысла в наличии оружия на руках у гражданских лиц становится все меньше и меньше: население стало гуще, оружие – мощнее, регулирующие нормы – мягче, что мешает отслеживать переход оружия от владельца к владельцу и помогает преступникам вооружаться. Кроме того, большую роль играет размывание общественных нравов, некогда контролировавших поведение владельцев оружия. Я говорю о знакомстве с соседями, о чувстве причастности к сообществу, об уважении к окружающим, даже если они придерживаются других политических взглядов.

Даже мой папа, с его бомбоубежищем и револьвером за кроватью, счел бы человека, приобретшего полуавтоматическую винтовку, опасным и асоциальным типом. Люди не охотятся с AK-47 или AR-15 с барабанным магазином и не стреляют из них по бумажным мишеням. У подобного оружия просто нет подходящего места в мирной жизни. Не существует оправданных причин им владеть.

Мы живем в эпоху разрешений на скрытое ношение, в эпоху законов о самообороне, при которых оправдываться должны застреленные, а не стрелки. НСА призывает разрешить носить оружие в барах, в церквях, в школах. Подобные предложения способны породить паранойю, невроз и беспредел, до которого будет далеко Дикому Западу.

Мой отец часто бушевал дома, но на людях он на моей памяти потерял над собой контроль лишь однажды. Он возил у себя в машине дубинку – толстую, кожаную, с вшитым в один конец тяжелым грузом. Я играл ею, когда мы с ним вместе ехали куда-нибудь – похлопывал себя по ладони, пока она через пару-тройку ударов не начинала болеть.

Однажды папа разозлился на водителя ехавшей сзади машины, который что-то громко кричал в окно. Горел зеленый свет, когда мы неожиданно остановились у левого поворота. Отец схватил дубинку и выбежал из машины. Я боялся обернуться назад – сидел и рассматривал пылинки на приборной доске. Насколько мне известно, до физического контакта дело не дошло. Папа вернулся, захлопнул дверь и уставился в зеркало заднего вида. Затем на светофоре опять загорелся зеленый, и мы уехали.

Как он повел бы себя во Флориде 2012 года? А как человек в задней машине - не застрелил бы его на месте «в рамках самозащиты»? Сложно сказать.

Мы видим насилие – «Коламбайн», бандитские перестрелки, этого парня Холмса, который устроил стрельбу в кинотеатре, - и покупаемся на риторику о том, что нам нужно себя защищать, а для этого необходимо больше оружия. Мы запасаемся патронами, получаем разрешения на скрытое ношение – и в итоге воплощаем в жизнь наши страхи, а не надежды. Другими словами, мы становимся частью проблемы. И вот мы стоим, нацелив друг на друга наше оружие, и в этом противостоянии есть нечто очень, чересчур американское.

Мой отец умер в 1997 году, и я думаю об оружии, которое он передал мне как семейные реликвии. Но при этом - мне больно представлять себе, что может оружие сотворить с моими детьми. Может быть, мои дети тоже окажутся в кино, когда туда придет очередной психопат-одиночка. За два года до моего рождения первая папина жена уехала в прерии и застрелилась из одного из его револьверов. Не знаю, что он наедине с собой думал о том, как эти вещи сошлись воедино.